Битва за урожай – как это было в СССР
Рожденные в Советском союзе отлично помнят ежегодные битвы за урожай. Горожанам это было в смех, а вот жителя селам было не до смеха! Да и заработки здесь были приличные...
Зерновой полигон
Победителей жатвы официально должны были назвать в конце недели. Сама жатва давно прошла, итоги, в общем-то, тоже были уже подбиты, и всем в районе было известно, кто же на 1-м, а кто на 2-м месте, но райком комсомола не спешил с заключением, еще и еще раз сравнивая и проверяя результаты намолота, — слишком необычными оказались два первых лидирующих звена: звено Виктора Дедешко из колхоза имени Свердлова и звено Михаила Кондратьевича Орехова из колхоза «Победа». Даже внешне эти звенья трудно было сравнивать: дедешковцы располагали к себе — крепкие, уверенные, опытные комбайнеры, ореховцы же против них казались собранной наспех футбольной командой, где игроки случайны и, уж конечно, не сыгранны. Первое звено уже давно было известно в районе, второе накануне жатвы не было известно никому. Средний возраст первого звена подходил к 30. Возраст второго, исключая звеньевого, колебался в пределах 22—23 лет. Во главе первого стоял активист, член крайкома комсомола, во главе второго — обыкновенный пожилой комбайнер, «дед», как ласково называли его в своем селе и колхозе. Михаил Кондратьевич Орехов — степенный, сдержанный человек, возраст которого как бы был призван охлаждать горячечные вспышки молодости. Сам Орехов из молчунов, не любит объясняться, избегает рассказов о работе, но глаза у него лукавее многих молодых глаз.
Совсем другой человек Виктор Дедешко. Обаятельный, курносый парень с симпатичным лицом, он лихо может отрапортовать о достижениях звена и колхоза, лихо спеть частушку, рассказать соленую шутку и эффектно представить своих товарищей. При всем этом он всегда немного подсмеивается над собой, всегда чуть-чуть выше собственных острот и собственного юмора. В нем есть чувство самоиронии — этой меры ума XX века, он иронично-снисходителен сам к себе — оттого с ним шутить легко и приятно.
Когда я познакомилась с тем и другим звеном, я, честное слово, растерялась — ну как же их сравнивать: дедешковцы — лихие ребята, крепкие характеры, они больше видели в жизни и плохого и хорошего, ореховцы же — какие- то вчерашние школьники. Правда, намолот у них хорош, вот в чем загвоздка: свыше 11 500 центнеров на каждого. Из звена Виктора Дедешко только один обошел их в намолоте: у Николая Бухтоярова 14 000 центнеров за 9 дней жатвы. В общем, так как шли они по пятам за дедешковцами и уж очень симпатичный был у них звеньевой Михаил Кондратьевич, решила я начать очерк с рассказа о них, чтобы потом перейти к звену Дедешко. Там и речи иные, и судьбы богаче, думала я. Там-то я узнаю секреты высокого намолота. Откуда я знала тогда, что, поработав с одним, а потом с другим звеном, возникнет у меня не сопоставление, а противопоставление этих звеньев, возникнет сначала недоумение, потом спор, захочется узнать, откуда берутся порой рекорды, и на разных полюсах в итоге окажутся представления о настоящем труде. Откуда я знала тогда, что уйду из звена Дедешко с чувством неловкости за вмешательство в их красиво оформленную жизнь и свалится на меня беспокойство неожиданное за судьбу идей, которые мне положено утверждать в жизни, материализовать их, что ли.
Всю прошлую жатву в Красногвардейском районе Ставрополья работали необычно — котлом: четыре комбайнера и четыре штурвальных посменно, вахтами, каждая вахта по 4 часа. Было на каждое звено по 5 комбайнов: по 4 основных — для молотьбы — и по одному запасному, так как, по расчету инициаторов, комбайны должны ходить по полю безостановочно и без усталости. Предложены эти вахты в развитие теперь уже популярного ипатовского метода, родившегося тоже здесь, только в другом районе, а так как люди на Ставрополье неуемные и не считают, что предложенная ими истина в последней инстанции, то и пробуют различные варианты. Сверхзадача, разумеется, у всех вариантов одна — хлеб, а вот средства, которыми достигается эта цель, разные от метода к методу.
Лет пять назад урожай убирали подолгу. Работали бригадами, звеньями, но внутри их индивидуальным способом. На первое место поэтому выходил обычно тот, кто убирал не быстрее других, а дольше, потому что дольше в то время означало больше. По ипатовскому методу срок уборки одинаков для всех, значит, речь идет теперь исключительно об интенсивности труда каждого. Стало быть, главное на сегодня: от чего зависит эта самая интенсивность? Если узнать эту зависимость, можно сделать чудо: человека разгрузить (обратите внимание, не загрузить, а разгрузить человека!) и производительность труда повысить, хотя, казалось бы, куда уж, каждый год повышаем, резервы где? Чтобы понять это, давайте оглянемся назад.
Когда-то жали вручную. Пределом в работе была собственная сила да страсть. Потом появился трактор. Скорость работы против дедовской стала невиданной, но к обычной усталости прибавилась усталость от работы с техникой. Колхозы появились. Они то объединялись, то разделялись: выгодными казались то большие хозяйства, то маленькие. Не сумятицей чувств, а естественным человеческим желанием преодолеть рубеж, навязанный ему техникой, было это беспокойное деление, объединение и деление снова. Победили большие хозяйства: богатые производственные фонды, реальный доход, а значит, и возможность иметь самую совершенную технику, обслуживать ее собственными высококвалифицированными кадрами, возможность крепкого заработка для тружеников села — заинтересованность в труде сообща и в общих доходах тоже. Но вот есть эта самая техника, есть эти высококвалифицированные кадры, есть реальная и немалая зарплата, что же это для крестьянина — финал? Некуда двигаться дальше? Нет. Особенность крестьянского труда прежде всего в том, что при любых условиях он, крестьянин, всегда был и будет напрямую связан с матушкой-природой, что всегда его труд, достаток, жизнь будут зависеть от весенних гроз, осенних дождей, летней жары, зимнего холода. Так стоит ли сомневаться тогда, что никогда не скажет человек «хватит» уже достигнутому, что всегда, пока люди выращивают хлеб, они будут состязаться с природой в уме и ловкости? Стоит ли убеждать тогда, что все равно не успокоится человек, что извечное недовольство собой будет заставлять его предлагать новое и что тысячи и тысячи раз еще будет наступать миг, когда количество незаметных, казалось бы, изменений неожиданным скачком перейдет в качество и рекордная для сегодняшнего дня цифра станет нулевой точкой отсчета для будущего. Потому что в природе человека быть недовольным достигнутым, потому что существует такой резерв, как извечное стремление к лучшему.
Итак, оба наших звена работали по-новому: 4 часа вахта, 4 — смена, причем отдых обязателен. Ну и что? Какая связь между их работой и интенсивностью? Той самой интенсивностью, от величины которой зависит успех всех работ?
Представьте себе, что вы предельно устали. Излишне говорить, что ничего вас в этот момент не интересует, что отдача ваша становится понятием чисто литературным, что все ваши мысли о том, как бы упасть где-нибудь и отоспаться. Но вот вы отоспались, привели себя в порядок, поели и снова почувствовали усталость. Вы, конечно, не ложитесь вторично: вы сидите, говорите с домашними, просматриваете газеты или пьете чай — словом, выбираете для себя то времяпрепровождение, которое нужно вашему организму, чтобы отойти. Потом вы опять садитесь за штурвал, и, так как вы человек молодой и сильный, вы снова бьетесь за урожай до последнего. Пятый или седьмой день работы требуют уже большего отдыха. Вы намолачиваете все меньше, а отходите все тяжелей. А тринадцатый или пятнадцатый день, допустим? Сейчас практически повсюду уборка заканчивается раньше, но ведь речь о прошлом. Если вам 25, то потом, когда начинаются осенние свадьбы, вы уже не помните о той усталости, что основательно владела вами в жатву. Вам уже смешны чьи-то слова, что вы работали на износ, и все это кажется вам смешным, а кому-то, более пожилому, нет.
Ипатовский метод сбил комбайнеров в производственные коллективы, коллективы, по сути, впервые разрешили подсменку, подсменка, дабы не быть ей стихийной, потребовала строгого расчета. 4 часа, сказали врачи на Ставрополье: если вы хотите, чтобы человек не изнашивался и работал все время с максимальной отдачей, разрешите ему работать только 4 часа, затем — отдых. Отдых врачи тоже определили в 4 часа. Получилось: 4 часа — вахта, 4 — смена.
Это было уже что-то не от крестьянского, а от заводского, индустриального труда. Кто знал тогда, что вместе с этим «что-то» шагнет в жизнь и самое дорогое — особый дух, дух безоглядности труда и коммунистического отношения к делу. «Вы знаете, — рассказывали мне в крайкоме комсомола о звеньях Орехова и Дедешко, — у них там все поровну: и труд и заработок». В этом «все вместе» видится крайкому будущее, звездный крестьянский час — работа без износа и с максимальной отдачей.
«А отдых должен быть какой?» — спросили на Ставрополье. «Отдых? Великолепный, — ответили врачи.— Нужно не только есть и спать, но и развлекаться, потому что, развлекаясь, человек отключается от работы, что полезно прежде всего для самой работы. Нужно балагурить, гулять, смотреть на звезды, слушать музыку; нужно спорить, встречаться с товарищами, знать новости — короче, когда ты находишься далеко-далеко в поле, нужно ощущение связи с другими людьми. Дайте человеку ощущение связи со страной, не умалите важности пусть его малой работы, и он счастливо ответит вам лучшим, что есть в нем самом, — трудолюбием, старанием и, быть может, рекордами». — «Но помилуйте, — засмеялись скептики, — выходит, что все мы должны работать на крестьянина?» — «А все и должны, потому что хлеб ест каждый. Потому что в уборку нет ничего важнее для страны, чем уборка».
Ну что ж, раз надо, значит, надо, сказали на Ставрополье, и началась огромная работа по подготовке эксперимента, было решено, что в эксперименте примут участие сразу несколько колхозов, чтобы никакая случайность не повлияла на оценку новшества. Первыми откликнулись колхоз имени Свердлова и колхоз «Победа». В колхозе имени Свердлова сделали звено из сильных, надежных комбайнеров, чтобы идею поддержать и себя показать со стороны не худшей. А в колхозе «Победа» в звенья брали всех. Единственное, чем страховались, на «молодняк» давали опытного комбайнера-наставника. Так и получил Михаил Кондратьевич Орехов своих ребят, о которых он как-то мне сказал: душу они мне перевернули, черти этакие!
Странно делается человек знаменитым. Еще вчера никому не известный ходит он по улицам, и товарищи его, родные, знакомые дают ему советы, делают замечания... Вдруг становится известным его поступок, требующий не душевного взлета — на взлет способен каждый,— а упорства и лямки, мобилизации всех душевных, нравственных и физических сил. И вот вчера еще просто знакомый человек неожидан но начинает укрупняться, и начинают вспоминаться его особенные черты которые, как выясняется, у него всегда были, и на него уже трудно смотреть с расстояния протянутой руки, и начинают смотреть издали с уважением и изумлением. Вот такую метаморфозу переживает человек подчас в один день, и никто при этом не думает, что час этот подготавливался годами.
Ребята из звена Орехова не были до жатвы известны. То есть, конечно, их знали в масштабе села, где неизвестным быть просто невозможно. Знали, конечно, и Сашу Столбова как единственного сына своих уважаемых родителей и удивлялись на него, пожалуй, только потому, что вот он, единственный сын, по теперешней жизни, казалось бы, должен быть избалованным, а смотрите каким вырос – работящим, внимательным, тактичным в отношении к людям. Леша Козюлин, тот как-то не мог быть плохим. По житейской расхожей философии он просто обязан был расти сознательным, потому что жизнь в семье была трудная, отец – не из легких, да и помер, когда Леша был маленьким, так что мать растила детей одна, а детей-то у них семеро. До нового дома, мать рассказывала, спать укладывались все вповалку на полу в старой хатеночке. Бабушка еще в доме есть, мать матери, восьмой ребенок — в общем, хлопот полон рот в доме. И о третьем было известно, о Казначееве Коле, что он сознательный ну как бы по наследству: отец его прежде работал заместителем председателя колхоза, да и жена, Рая, ни мало ни много в колхозе комсорг. Так что свойственна этой семье общественная жилка, что не мешает Коле, однако, порой замудрить с женой и то ли из чувства ревности, то ли из поперечности характера в течение недели подчеркивать во всем свое главенство. Вот, пожалуй, и все, что о них знали, и когда люди встречались и начинали свои сельские пересуды, то говорили обычно так: Столбов? Так это Марии Тимофеевны сын, хорошая женщина. Леша? О, этой семье трудно, так что парень хороший, Казначеев? Старого Казначеева наследник, муж нашего комсорга Раи Казначеевой. Но вот проходит время, и если человек правильно наметил себе ориентиры в жизни, если он долгое время копил в себе силу для выброса, который люди потом назовут подвигом, то человек этот становится известным сам по себе, и речь односельчан круто меняется при разговоре. И теперь уже тот же Столбов известен не по родителям, а родители — по делам сына; и, говоря о Леше Козюлине, говорят не о его матери, а о нем. а уж потом вспоминают, из какой он семьи; и о Казначееве говорят, что он не сын старого Казначееву, а старый Казначеев теперь отец знаменитого сына.
Поначалу ребята из звена Орехова мне не очень понравились. Выскочил откуда-то этот самый Козюлин, некрепкий, невысокий, в старой рубахе, в рабочих замурзанных штанах, буркнул что-то секретарю райкома Володе Гнездилову, который привез меня, и, поздоровавшись, побежал обратно в мастерскую по своим делам. Саша Столбов, такой же невысокий, правда, покрепче, тот вообще удивился. Ну, намолотили что-то, сказал потягиваясь (он был дома, когда мы приехали), ну второе место будет, ну поработали от души, ну так что? И последний, худой, сутулый, какой-то ломкий Казначеев, тоже странно взглянул на мое намерение рассказать о них. Когда же вечером мы собрались наконец у него в саду, из ребят нельзя было вытащить ни слова. Молчали. Точно стеснялись они своей простоты, обычности. А между тем именно этим и перетянули они впоследствии мои симпатии на свою сторону. Поступки за ними стояли чистые, красивые.
Так как в «Победе» в звенья брали всех, попал к ним в звено Слава Бельских. Почти в каждом селе есть такой человек: балагур, хохмач, драчун по случаю выпивки, работник так-сяк, человек необязательный. В общем, опытные люди с такими не связываются. А ребята связались, и вышло вот что. Поначалу Слава покопался в комбайне (технику он знает хорошо, вот в чем дело!), а потом надоело все: на себя работаешь, когда захотел, встал, а тут котел да еще вахты какие-то. Подложил отвертку под рычаг подъема жатки — и на боковую: гидравлика отказала. Ремонтники и те, кто на отдыхе, в комбайне копаются, только поди найди отвертку в таком агрегате. Короче, проспал аж несколько часов, прежде чем Саша Столбов отыскал «поломку». Трудно описать гнев ребят: кричали, возмущались, скандал дошел аж до председателя Губанова Василия Ивановича. Рассудительный такой человек, спокойный. И секретарь парторганизации Масленников ему под стать. «Ну выгоним, — сказали они, — а куда, к кому пойдет? Наберем всех хороших, и что это будет? Показуха это будет, делу навредить можно. А главное сейчас дело, а не наши с вами обиды и случаи. Нет уж, братцы, раз вы взяли его, пусть работает. А что совести у него нет, так теперь все об этом знают. И он знает, что знаем мы, так что неизвестно еще, кому хуже. — Выдержанный человек председатель, осторожный, умный. — Рекорды — это дело такое, как на быка тряпка: застелет глаза, и ничего не видать. А только на рекордах далеко не уедешь. Конечно, я понимаю, на то и жатва — намолотить хочется, только главное, ребята, не цифры сейчас, а то разумное, что оправдает себя в будущем. Нам после жатвы нужно знать, сколько и чего создавать в следующем году, на кого рассчитан этот новый режим работы и что он дает обыкновенным людям». И согласились ребята: пошумели-пошумели и разошлись: все правильно.
И Бельских оставили, даже премии не лишили: дети-то и жена в чем виноваты? В общем, бог с ним, раз у человека нет совести, будем считать, что нам не повезло и что в звене нас просто меньше, чем в других аналогичных звеньях, и будем делить все, как делили прежде, — поровну. Бельских настолько не ожидал такого решения (он думал, что его выгонят, а его оставили и обрабатывают), что ходил за всеми и клялся, как маленький, что никогда с ним такого больше не будет. А Михаил Кондратьевич Орехов ему сказал: еще в Черкесию поедем — захочешь работать, увидим. И заработал Бельских. Уже не так держала совесть, как манила общность, какой у него раньше не было, манило товарищество, где ты сам себе мера.
И еще был поступок странный, но красивый. В Черкесии, например, они сутки молотили не на себя, а на Большой Палец — так по-майнридовски окрестили они черкеса, у которого один палец на руке был длиннее других. Комбайн, говорили они, у него часто ломался, и он так переживал, так переживал, что не заработает. А у нас уже по 10 000 центнеров на каждого было. Их пьянила легкость, которую они вдруг ощутили в котловой работе, они друг от друга по-человечески стали чище и выше, и эта, казалось бы, лирика освободила их даже от того, что разумно, — от необходимости учитывать в состязании весь труд.
Пока молчали, вспомнила я и о заботах крайкома комсомола, потому что тем заботам были обязаны ребята своей известностью. Вряд ли они думали об этом, да это крайкому и не было нужно; нужно было другое — чтобы в эксперименте все было правильно. Да, в крайкоме хотели, чтобы люди работали по 4 часа. Кому нравился нахрап, надрыв на полях, штурмовщина?! Крайком выступал за ритмичность, слаженность, бесперебойность в работе. Особое внимание уделялось интенсивности — максимальная отдача была нужна, максимальная отдача, но без износа. Самое дорогое, что у нас есть, — человек; к этой старой мысли сводились все рассуждения крайкома. Но и человек этот не так прост, это конгломерат страстей, да еще каких страстей и желаний. Как сделать так, чтобы человек отдыхал, а не поле?
4 комбайна, по замыслу, должны были работать бесперебойно, 5-й — обеспечивать эту бесперебойность. Этот 5-й должен стоять где-нибудь в теньке лесополосы и выходить на поле только для подмены другого. Не о поломках шла речь, хотелось, наконец, избежать поломок; речь шла о профилактическом осмотре тех основных комбайнов, об осмотре, который прежде был невозможен из-за отсутствия запасного комбайна. Этот запасной повлек за собой формирование ремонтных бригад, и началась еще такая работа — по отбору и повышению квалификации ремонтников. Удивительно, но все вдруг задумались о своей квалификации, потому что потребовалось мастерство, помноженное на смекалку и скорость.
Далее, думали в крайкоме, как заставить «обслугу» без обид и без ущемления самолюбия работать на комбайнера, и только на комбайнера, ибо от его самочувствия зависит интенсивность труда? Как завязать интересы «обслуги» и комбайнера? Было решено: повара, которые будут кормить комбайнеров, получат 50% от их заработка; слесари-ремонтники, если обеспечат работу комбайнов, — 70%; шоферы, которые повезут на элеваторы зерно, — 80% при условии, что не будет потерь по дороге. Ну а заработок комбайнера зависит от них, так что пусть они все вместе и думают об этом.
Теперь остальное. Врачи. Разумеется, вахты высчитаны, но медицинская служба в поле должна быть.
А вдруг что не так? Ну и травмы, конечно, всякие. Ведь комбайн не должен стоять, тем более из-за пустяков. Дело дошло до того, что зацепили трактором зубоврачебный кабинет с современным оборудованием и вывезли в степь, где Никулин Олег Гаврилович, хирург-стоматолог, лечил, что называется, не отходя от комбайна.
За врачами шел быт. Душ и постель обязательно. Никаких ссылок на малочисленность рек и дальность дорог. Хоть из Черного моря воду возите, но чтоб всякий раз, когда рука потянулась к крану, вода была. Уважение должно просматриваться не в лозунгах, а в поступках.
И последнее — придется перестраивать свою работу крайкому. Информация исключительно свежая, знать все, и с этим «все» — в поле. Радио ли придумать свое, почту ли, годится всякое, но чтоб ни один успех не остался незамеченным.
Ни один. Об этом я не раз слышала позднее на Ставрополье. 7800 школьников работали на уборке. По окончании ее крайком партии дал указание — поощрить каждого школьника персонально. И поощрили. Каждого. Персонально. Нашли форму. И покатили автобусы на юг, и приняли детские ладони тяжесть первых подарков.
Разговорились мы с ореховцами совершенно случайно. Сидели уже не в саду, а на террасе, как вдруг кто-то (сейчас даже невозможно вспомнить кто) сказал, проговорился точнее, что не стоял в холодке их запасной 5-й комбайн. Это было так неожиданно, что на секунду воцарилось молчание, зато потом, после молчания, заговорили все. «Ну да, конечно, — говорили они,— мы не имели права этого делать, но поймите по-человечески, силы воли не хватило смотреть, как стоит комбайн: хлеб на поле, хлеб! А мы себя бережем. Да и нигде он не стоял, почти во всех звеньях на 5-м работали, это же с ума можно сойти, чтобы в жатву техника простаивала. А если завтра дождь? У нас же степи, ливни. Нет, наверное, мы не те люди — не хватило у нас силы воли». Они так и сказали мне — силы воли. «А на кого намолот писали?» — «На всех. Мы и раньше не делились, что же нам намолот с этого 5-го делить?» — «Как на всех? Ведь кто-то один больше других работал!» — «Ну и что? Тут невозможно учесть всю выработку. Понимаете, у нас как бы выхода не было потому что помощь вся перепутана, а если свое считать, то надо в чужом копаться, а в чем же тогда смысл котла, да и вообще смысл звена в чем же?» А вот дедешковцы пишут на себя: «Знаем. Знаем, но не понимаем. Выходит, они работают каждый сам по себе, а выработку механически в котел складывают». — «Так были у вас вахты-смены или нет?» — «Были, об этом любого спросите, только не по 4 часа, из-за этого 5-го не по 4 часа. Хотя бывали моменты, когда и 3 комбайна по полю ходили — техника ненадежная, слабая, ломались часто».
Сказали — и словно гора с плеч. Ожили, стали совсем иными. Шутили, смеялись, даже стол накрыли по случаю знакомства. Рая Казначеева, жена Коли, рассказывала про всех истории, и они, слушая, хохотали от души; было видно, что ее точку зрения они уважают. «Коля учиться не хотел. Помните, как Митрофанушка: не хочу учиться, а хочу жениться». — «И когда вы поженились?» — «В мои 18 лет. Он, знаете, упрямый был: что в голову вобьет, то намертво. Но справедливый. Учителя его за это любили. Спишет, скажем, французский, обязательно признается. Двойку получит, сам себя накажет». — «Это как?» — «А так. Придумает класс мыть, чтобы, говорит, я обалдуем не рос и мать из-за меня не расстраивалась. Вообще-то он из семьи хорошей, музыкальной. В армии в музкоманде был: на аккордеоне, баяне, на духовых инструментах играет, и брат его по музыкальной части, у них вся семья музыкальная. Но смешной — ужас. Дочки, а у нас две девочки, так и говорят: папа смешной. В детстве на гармошку рассердился и закопал в саду. Саша Столбов тоже шальной: тоже не хочет учиться в вузе. То есть по профессии они все учатся, тут их за уши не оторвать, а вот теории всякие и абстракции ни один не любит. У Саши из армии медаль за особые заслуги. За что, не говорит, даже мать не знает. Он в погранвойсках служил, задержал кого-нибудь, наверное. Уж такой скрытный — ничего не узнаешь. А Леша в армии не служил — нелады со здоровьем. Кроме Саши Столбова, хворые все. Мой Коля тоже по больницам и госпиталям пролежал немало. На комбайне-то ему вообще работать нельзя, но пойди скажи — врагом будешь!»
Ореховцы теперь казались мне удивительными и героическими. Обыкновенные ребята, они поверили в возможность работы общиной и, поверив, выдали такой результат, что потеснили лидеров — звено Дедешко. Вот с этого вечера я стала по-иному думать о том звене, словно кто переключил меня, переориентировал. Ребята у Дедешко, конечно, опытные, но почему же, в самом деле, каждый сам за себя?
В звене Дедешко каждый писал намолот на себя, и разница в намолоте была очень значительной. Вечерами дурацкие мысли лезли в голову: в самом деле, в чем же у них котел, общность? Брыжахин Виктор, например, намолотил 10 511 центнеров, Бухтояров Николай — 14 191 центнер; какой смысл Николаю отдавать в котел свою выработку? По условиям работы в звене не могло быть тайн между комбайнерами; если у одного есть комплекс приемов, он должен был поделиться с товарищами. А тут дело пахло именно особенным умением работать: из сэкономленных секунд не составишь 4000 центнеров разницы. Может, думала я, все дело в классности? Виктор — комбайнер 3-го класса, Николай — 1-го. Но вот сравнивала я Бухтоярова и звеньевого Дедешко, и опять ничего не прояснялось, даже больше запутывалось. Классность одинаковая, опыт работы одинаковый, урожайность полей одинаковая, и тем не менее Дедешко отстал от Николая на 3000 центнеров.
Теперь я должна была ехать в звено Дедешко, и я поехала с товарищами из райкома комсомола. Интересовал меня, по правде, один Бухтояров: он был как бы вершиной коллективного достигнутого успеха, и, если разобраться с ним, думала я, отпадут все вопросы.
Застали мы его в доме. Николай спал. Разбудили, пошли по жидкой грязи дороги для разговора в правление.
«Значит, о вахтах?» — спокойно спросил он в кабинете у председателя колхоза Алешкина Николая Петровича. Оказался в правлении и парторг колхоза Станислав Свиридович Рубан.
«О вахтах и о себе», — попросила я.
Говорил Николай спокойно и уверенно. Говорил о пользе нового метода работы, о высокой организации труда, о коммунистическом отношении к делу и о равенстве в оплате, несмотря на разную выработку. Что-то странное стало твориться со мной: ореховцы молчали, но я чувствовала, что за их молчанием робость, Николай говорил хорошо, как надо, а мне казалось, будто слова загораживают от меня Николая. На десятой минуте, чтобы не дать укрепиться подозрениям, я задала ему первые два вопроса: в чем смысл работы котлом в звене Дедешко и чем объяснить большую разницу в индивидуальной выработке?
Парторг сразу заговорил об оплате, о том, что каждый член звена получает столько, сколько остальные, независимо от того, больше или меньше он сделал, главное, что он сделал все, что мог, и в этом его крестьянская совесть. Слова эти сначала не задели моего сознания, но минутой спустя мне захотелось спросить его: если каждый пишет на себя, то как же он потом отдает это и, что самое главное, как принимают это другие? Было что-то показное в этом широком жесте, какая-то демонстрация себя: нате, мол, берите, не за деньги работаю; была хорошо спрятанная от чужих глаз нелогичность. Николай, напрягшись, сказал уверенно, что, с кем бы он ни работал, он всегда будет учитывать свою выработку, потому что ему интересно знать, сколько он может сделать, и опять все было правильно, только не в этом случае.
«Вахты соблюдались?» — «Да. Именно четырехчасовые вахты». — «И запасной комбайн не работал?» — «Конечно, нет. Как можно!» — «А для чего к вам приходил брат, и на каком комбайне работал, и кому пошла его выработка, и почему вы об этом не скажете?»
«При чем тут брат? — отмахнулся Николай. — У меня штурвальный уходил на свадьбу!»
«Он у нас герой, — решил защитить его от меня председатель, — о нем уже в «Огоньке» писали. Он работать любит так, что однажды аж 1167 центнеров намолотил за день, и товарищам он помогает, а вы его в чем-то подозреваете».
Я уже слышала об этой выработке, эту цифру обсуждали механизаторы из «Победы». Люди по-разному относились к ней, но в целом допускали, утешаясь словом «однажды».
«Коля, — сказала я, уже действительно сбитая с толку, — я прошу вас помочь разобраться мне. Я не очень-то понимаю, в чем у вас, собственно, звено, если внутри звена вы работаете по-старому».
Председатель вдруг махнул рукой, сослался на дела и вышел. Я пожалела, что начала разговор. Говорить надо было не с Николаем — с Дедешко. Николай не знал, что отвечать. Он принял на себя весь град вопросов и расстроено повторял только одно и то же: при чем тут мой брат?
И все же, почему только у него такая высокая выработка? Быть может, они работали, как все, на 5-м комбайне? Множим 1167 на 9 дней, 14 000 центнеров не получалось.
Теперь это звено интересовало меня с точки зрения не организационной, а с точки зрения человеческих взаимоотношений, нравственной ситуации.
С Дедешко я разговаривала на следующий день в Ставрополе. Шел пленум крайкома комсомола, и он с трибуны рапортовал о достижениях звена и колхоза. Говорил он хорошо и, образно, и зал слушал его внимательно и с удовольствием. Потом мы поднялись на второй этаж здания, нашли два кресла, и я рассказала ему разговор с Бухтояровым. Я сказала ему про 5-й комбайн и про то, что не получается по нарядам у Николая нужной цифры, на что Дедешко мне сказал: да, по нарядам не получается. Но видите ли, Николаю давали еще обкосить поле до начала жатвы. Почему? Да потому, что он прекрасный комбайнер, а поле дают обровнять всегда самому умелому, тому, кто взглянет вдаль, наметит для себя ориентир и поедет на этот ориентир точно по прямой линии. «Да, в самом деле, — согласился он, — к Николаю приходил брат. В прошлом году брата попросили из бригады, что-то там случилось, я не знаю. Но брата никто не звал, он пришел сам, потому что штурвальный Николая пошел на свадьбу». — «Странно, однако». — «А 5-й комбайн работал всего один или два дня, это когда Николай на дальние поля косить поехал, а его штурвальный, Побединцев, работать в звене остался». — «Ну а выработку зачем вы пишете на себя? Ведь вы не можете не понимать, что изнутри взрываете новое дело; что индивидуальные рекорды и котел несовместимы».
«Да все мы понимаем, но тут вот какой нюанс: колхоз нацелился взять все первые места, а в районе первых мест, как известно, три — первое место уборочно-транспортного комплекса, звена и в личном зачете. В личном, — произнес он с ударением. — Вот и считаем. А в Николае не сомневайтесь: он отличный парень, все 14 000 центнеров намолот его, ну не за 9 дней, а чуть-чуть побольше, ну это не его вина: колхоз в район подает сводки».
Но больше всего удивил меня разговор с первым секретарем Красногвардейского райкома комсомола Володей Гнездиловым. Интеллигентный, спокойный, объективный и чуткий, это он прежде других указал мне на звено Орехова, потому что увидел там действительно коммунистические отношения. Это он после моего объяснения с Дедешко сказал ему, когда мы возвращались из Ставрополя в Красногвардейск, что придется звену Виктора уступить 1-е место ореховцам, и это он взял под защиту комбинации с цифрами в колхозе имени Свердлова. На мой вопрос: не беспокоит ли его рекорд, смысл и ценность которого сомнительны, он, понимая, что уже нельзя уйти от ответа, сказал: «Вы что, против рекордов?» Нет, разумеется, я не против рекордов. Жизнь бы обеднела, в ней бы что-то погасло, если бы не было высоких ориентиров, к которым по природе своей тянутся люди. Я не против таких цифр, но я против цифр, которые видоизменяют истину. Цифра рекорда — это не просто цифра выработки. Это материализация высокой идеи. И здесь мы обязаны быть скрупулезно объективными.
Когда в крайкоме комсомола мне говорили, что новый метод работы дает возможность проявить себя каждому, я именно так и поняла эти слова, сосредоточившись на этом самом слове — каждый. Вахты-смены не условия для отдельных личностей, это режим работы для обыкновенного человека, перед которым благодаря умелой организации открываются необычные и широкие возможности самопроявления и самоутверждения.
Рита Белявская
Ставропольский край
Сельская молодежь №7 1979
Ставропольский край
Сельская молодежь №7 1979
Admin-uzzer May 06 2024 58 прочтений
0 комментариев
Печать
Комментариев нет.